Спираль в бесконечность
Кара Караев как большой художник, по сути, был низвергателем стереотипов
Любая годовщина так или иначе склоняет к высокопарности. В отношении Кара Караева это исключено. Прошедший творческое «чистилище», он всем своим обликом отвергал нарочитость и апломб, славословие и сантименты, фальшь и патетику – эти и прочие «столпы» самопиара. Просто нес в себе Сущность…
Помню: 13 мая 1982 года. Филармония в траурном убранстве, бакинцы прощаются с любимым композитором. На лицах – потерянность, неверие в случившееся, нежелание его принять... К Караеву всегда относились особенно, он выделялся даже в той плеяде выдающихся, которой мы были счастливо одарены. И еще, по-видимому, потому, что музыкант в Азербайджане всегда больше, чем музыкант…
Рядом со мной стоит чопорный, нордического вида иностранец – финн или швед. И вдруг я замечаю, как он смахивает слезу, затем вторую… Наверное, это было для меня самым сильным впечатлением того дня. Европейцы, как известно, народ скупой на прилюдное проявление эмоций. А тут… «Вы родственник?» – не выдержав, глупо спросила я. «Нет, – смутился он. – Я художник. Из Швеции». Его московский русский был почти понятным. «Знаете, вы счастливые. Чтобы нация состоялась, нужны имена. Великие. Они у вас есть». – Он глазами показал на сцену.
Я люблю приходить в консерваторию – здесь бродит память… Вернее, не люблю, потому что…
Еще не так вроде давно среди нас были Караев и Ниязи, Рашид Бейбутов и Фикрет Амиров, Джевдет Гаджиев и Муслим Магомаев. Нет, мы и тогда знали, что это люди уникальные. Но прошло время. И сегодня понимаешь, что то были титаны. И чем больше его проходит, тем больнее сознание того, что никто из них неповторим. Ни по глубине личности, ни по масштабам творчества. И начинаешь завидовать самой себе, что именно тебе посчастливилось быть их современником, вспоминаешь какие-то тогда ничего не значащие детали, ненароком оброненные реплики, взгляды, шутки, по крупицам собираешь их в то, что становится твоим сокровенным ларцем. На всю жизнь.
ххх
Принято считать, чем больше ухабов в судьбе художника, тем проникновеннее его творчество. Караев – человек внешне благополучной, а в действительности сложной и трудной творческой судьбы. Его ухабы были внутреннего порядка: это когда слава фанфарит у порога, а ты вдруг резко меняешь курс, все начав сначала. Сколько раз такое с ним случалось! Да и вообще мир освоенный, известный, как и многократно повторенные истины, не интересовали его, создавая необъяснимый дискомфорт. Манил эксперимент.
Если заглянуть в историю, большой художник почти всегда был низвергателем стереотипов. Ни одна из реформ в музыке не обходилась без сопротивления слуха современников, без акта «насилия» над ним – так было во времена Бетховена и Берлиоза, Листа и Вагнера, Мусоргского и Прокофьева.
Караевские повороты… Скольких они в свое время повергли в шок: от ярко-мелодической, «родной» тонально-конкретной музыки «Семи красавиц» к интеллектуальной, сложной лирике Третьей симфонии. От слепящей живописи к лаконичной графике. Эксперимент – он априори не мог восприниматься однозначно. В своей Третьей симфонии он обратился к техническим средствам, которые в то время, мягко говоря, не были популярными. Его «рискованные» звукосочетания вызвали немало дискуссий. Но ничто не могло поколебать композитора в сознании собственной художественной правоты.
Караев отличался редким даром – своим видением мира. А еще он точно знал, что существует музыка настоящая и плохая, ему при этом было все равно – сложная она или простая, джаз ли то или симфония, или в какой системе она написана. Караева интересовали не направление или тенденции, а само явление, его ценность и перспективность. Для этого нужно было помимо всего прочего иметь мужество и свободу внутри себя – не надо забывать, что речь идет о временах, когда гонению подвергалось буквально все. Легче назвать, что не преследовалось. А ведь зачастую люди оценивают событие или явление – вольно или невольно – вот с такой предубежденностью, живя с готовыми выводами-диагнозами чуть ли не на все случаи жизни. Не щадя при этом ни Вагифа Мустафазаде, ни Высоцкого… Многие тогда творили по принципу «можно-нельзя», что называется, с включенным внутренним цензором. В меру дозволенного, наполовиночку…
Может, потому сегодня, оглядывая век ушедший, мы находим там не так уж много истинных и подлинных. Таких, как Кара Караев…
…Память услужливо возвращает в тот душный весенний день.
Я прощалась с композитором. Тяжелый венок, неторопливо вязкая, полная трагизма музыка «Танца Айши», с ее тяжкими вздохами и придыханиями, как будто уже больше не можешь идти…
Дорога казалась бесконечной, а время – остановившимся…
ххх
Он был художником предельной откровенности, что само по себе встречается не так уж и часто. Я бы сказала – беспредельной. Не было там никакой грани, водораздела. Такими были, например, Паганини и Чаплин, Ван Гог и Тарковский – это когда невозможно размежевать человека и его профессию. Редчайшие исключения, которым это удалось – быть всецело правдивым в своем искусстве. Ведь, как правило, между тем, что чувствует художник, и тем, что он делает, неизбежно вклиниваются посредствующие звенья, извне полученные клише, которыми он пользуется почти непроизвольно. У Кара Караева таких звеньев, приглушающих и нивелирующих его, авторский, голос, нет. Это исходило от особенностей его личности, неспособной ни хоть чуть-чуть притворяться, ни угождать чьим бы то ни было вкусам. Он не мог идти на компромиссы, если бы и захотел.
Может, потому так удивительно узнаваема его музыка. «Прослушав любой его четырехтакт, вы безошибочно восклицаете: это – Караев!» – писал кто-то из его современников.
Его музыка как-то не очень вяжется с мажорной поступью того времени. При этом она очень подходит его глазам… Взгляду. Смятение, раздвоенность, мольба, желание спасти… Спектр, который не опишешь… Какая-то сумасшедше безысходная безгарантированность… Безоглядный оптимизм не есть панацея. Без скепсиса нет творчества. Без внутреннего спора, раздирающего, не дающего почивать на лаврах. А быть перпендикулярным самому себе – Караеву это было известно как мало кому…
Многое удивляло в нем. Например, непредсказуемые детскость и мудрость, которые столь редко «встречаются» в одном человеке. Та самая детскость, с которой он бросался в очередной водоворот эксперимента, и та самая мудрость, глубокая философичность мышления, с которой он вскрывал трагедию героев Низами… Эту характерность подметил и психологически верно передал в своей наиболее экспрессивной, на мой взгляд, работе художник Таир Салахов. Сосредоточенность мысли погруженного в себя композитора несет в себе колоссальную энергетику! Кажется, он вот-вот встанет и кинется к роялю, чтобы воплотить озарившую его мысль.
Караев познает мир в большей степени через мозг. Чувственное же восприятие как бы находится под контролем, причем контролем сознательным и интеллектуальным. Высокая гармония «Семи красавиц», камерно-филигранная партитура «Дон-Кихота». «Он создал особый, караевский Восток, где при богатстве эмоций, красок, ритмов, господствует не стихия чувственности, а тонкий интеллект», – писал о нем музыковед Лео Мазель.
Его музыка прочно соприкасается с подсознанием человека – почти физически ощущаешь это при слушании, он как бы приоткрывает завесу твоей же тайны – в тебе. Особым своим, караевским, мироощущением.
В наши дни музыкальное «сочинительство» вышло за пределы разумного, становясь явлением спонтанно-физиологическим, и едва ли не каждый второй соотечественник, если и не пишет, так уж непременно поет. У людей сегодня вообще-то больше развита практическая сторона интеллекта, нежели творческая. Желание прыгать повыше, с тем чтобы достичь того, что в нашем обществе принято считать успешностью в жизни, с ее сомнительной нравственной подкладкой – все это мы наблюдаем изо дня в день, и не только по телевизору. Карт-бланш, выдаваемый совсем не тем… В такой удручающей ситуации музыка Кара Караева, его прямо-таки молитвенное отношение к творчеству – как спасение, своего рода шанс на самосохранение.
… В его музыке Восток говорит на языке Запада, а Запад с интересом внемлет Востоку, – продолжал «убеждать» меня швед. – Национальное и космополитизм, эмоции и разум, талант и профессионализм, эксперимент и традиция, джаз и симфония, Запад и Восток…
Дорога шла в гору, мой попутчик почти задыхался.
Это было Шествие – то самое, караевское…
ххх
Говорят, юность – это нежелание покоряться заведенному ходу вещей – лететь и сжигать за собой мосты. К слову, в молодости он был отчаянным мотоциклистом. Летал наперегонки с ветром, испытывая физическую потребность в риске. Она была свойственна ему до последних лет жизни, эта жажда неизведанного, перешедшая в плоскость творческую.
Один только перечень людей, с восторгом отзывавшихся о нем как о личности, впечатляет. Дмитрий Шостакович и Назым Хикмет, Чингиз Айтматов и Григорий Козинцев, Георгий Товстоногов и Евгений Светланов, Донатас Банионис и Леонид Коган. Лики эпохи… Им нельзя не верить. И все они не просто восторгались, но и говорили о влиянии, оказавшем азербайджанским композитором на их творчество и современное искусство.
…Планетарное мышление, в принципе, свойственно азербайджанскому народу. Такие личности, как Насреддин Туси или Низами, - можно ли назвать лишь ученым первого и поэтом второго? То были Мыслители. Они не только не вмещались в ту область, в которой творили, они не вмещались «в этот мир»! Не потому ли так актуально их
мировоззрение, прогрессивны их высказывания? Мыслители, с их поистине вселенской психологией, воздействовавшие на всю историю развития человечества.
Караев, несомненно, из этой когорты, носитель той самой «планетарности», которая, по-видимому, и толкала композитора, не вмещавшегося в рамки табуированности, на то, что сегодня непонятно называют «инновациями». Бесконечные «измены» самому себе – как это было свойственно ему! Перекраивать себя, ломать когда-то выстраданное – подобное «кощунство» по плечу далеко не каждому. Куда как легче всю жизнь тиражировать однажды найденное.
Из высказываний самого композитора.
«Художнику может быть и 30, и 60. Пусть руки его покрывает сеточка морщин, а голову серебрит седина, сердце его не должен задеть снег старости… В тот миг, когда в нем поселится равнодушие и уйдет беспокойство, художник больше не может считать себя художником… Проводить чистку в самом себе с каждым разом становится труднее. Легко сказать: откажись от взглядов, приемов, стиля, которые разрабатывал и совершенствовал годами, и которые когда-то принесли тебе успех. Но ведь это со временем отстоялось и выродилось в стереотип. И этот стереотип мешает писать и думать по-другому, мешает понимать новое, что рождается в жизни. Да, трудно, мучительно трудно отказываться от самого себя. Но на такую работу надо решаться постоянно, если не хочешь оставаться близоруким и ненужным. Такой композитор через некоторое время окажется безнадежно устаревшим. Надо двигаться не по кругу, однажды тобою начертанному для себя, а по спирали, каждый раз оказываясь на новом витке. Именно так, отказываясь от всего отжившего в себе, творили Пикассо и Лев Толстой…».
Эти строки повергают в невеселые раздумья. Вот они, караевские критерии! И – невольно: а на кого ориентируются наши нынешние композиторы, выдающие за продукт вдохновения одну песню-слезовыжималку за другой? Не думаю, чтобы это были Толстой и Пикассо.
И сегодня, когда стало модным спорить о цивилизованности того или иного народа, его древности или современности, о ментальных установках и генетических принципах той или иной нации, я вспоминаю Караева, который ни о чем подобном не задумывался. Не искал аргументов – за или против, он работал. Не делая вида, он делал дело, тем самым оставив нам непреложно караевский аргумент – свое творчество.
…Жара, похороны композитора. Тяжесть венка, что мы несем вдвоем все с тем же шведом, и его воспоминания о «встречах» с великим композитором. Путь не очень близкий – от филармонии до Аллеи почетного захоронения. Удушливый подъем под неумолкающий голос попутчика – то ли монолог, то ли диалог…
«Понимаете, вам не нужно кончать дорогих колледжей или лицеев – у вас есть Караев… Достаточно послушать его музыку, и вся цивилизация будто у вас на ладони…»
ххх
Он обладал редкостной способностью к охвату самых различных пластов искусства. Л.Коган в своих воспоминаниях рассказывает, как Караев поразил его, сделав подробный анализ скрипичного концерта Альбана Берга, разобрав досконально его строение, технику, детали композиции, музыкальный смысл… Именно тогда и предложил ему Коган написать концерт для скрипки, что Караев и сделал, посвятив последний великому скрипачу.
…Как-то, проводя перекличку в классе музыкального колледжа, где я преподавала, наткнулась на «Кара Караев». Симпатичный мальчуган встал и с виноватым видом поправил: «Караев Кара». От пустячной перестановки слов смысл менялся кардинально! «Родители – поклонники его музыки, – как бы оправдывался он, – вот и назвали меня: а вдруг!»
В наши дни человечество усиленно ищет тот самый «ген гениальности» – лично у меня эти попытки, кроме улыбки недоумения, ничего не вызывают. Ну, как можно «вычислить» КАРА КАРАЕВА! Слишком многое для этого должно сойтись: чтобы он родился именно на этой благословенной земле, впитал этот благодатный воздух, и чтобы его учителями стали два гения – Узеир Гаджибеков и Дмитрий Шостакович.
И еще: чтобы этого пожелал Всевышний…
Я провожала его – до самого до…
Или – до самой…
Тяжеленный венок, непосильный для хрупкой третьекурсницы, в тот душный майский день... Сама выбрала – чтоб побольше… Я несла его уже вдвоем с Шовкет ханым Алекперовой, которая поменялась с моим напарником с середины пути, завидев мои мучения… И все пыталась оттягивать его, венок, на себя, приподнимая, чтоб мне полегче… И – рассказывала мне о нем, о «Карике», «родном и неповторимом», причитая в платочек…
ххх
Недавно, перебирая семейные реликвии, я обнаружила в архиве отца (в то время он работал корреспондентом газеты «Советская культура») статью Кара Караева. Листы, испещренные «бисером» караевского почерка, – это была будущая публикация композитора к юбилею своего учителя – великого Узеира Гаджибекова. Скрупулезность, с которой была отредактирована собственная же рукопись, поражала. Помню восторг отца: «Вот так бы все авторы!» Я никогда не видела рукописи его партитур, могу лишь представить, как они выглядели после правки. Вот она, бескомпромиссная караевская самотребовательность, рьяное неприятие дилетантизма, беспощадное ко всему абсолютно, чем бы он ни занимался. И сегодня, когда эпидемия безответственности, кажется, захлестнула все и вся, листки эти смотрятся как немой укор. А восторги переходят в поклон…
Помню звонок Караева Абульфазовича с просьбой добавить отдиктованный мне по телефону абзац – отец был в командировке – и ремарки, ремарки…
О его работоспособности ходили легенды. Как тут не согласиться с Ш.Дюбо, утверждавшим: «Гений – это неспособность ничего не делать».
…Май… ненавистный… 13-го ушел Караев, 14-го уйдет отец... Тогда я не могла этого знать…
Караев – что я знала о нем в детстве? Очень мало чего. Бахрам… Абрахамс... Это все – на то время. Сегодняшние, правда, знают еще меньше…
«Продам квартиру на Караево», – наткнулась как-то на строку в объявлении агентства недвижимости. Точнее, споткнулась. Среди прочих нахвалений – «санузел раздельно… Несолидных прошу не беспокоить…»
Скоробило, полоснуло, взбунтовало. Да и кто он – солидный? Караев явно бы не подошел под «высоту» сей планки, как мне представляется. Ракурсно не подошел.
Эти люди как национальная реликвия. А реликвий много не бывает. Штучное производство. И еще недавно среди нас они – были, со своим, ни на какой другой не похожим графиком, что ли, жизни, особенным взаимодействием со средой обитания...
Не понять им, боюсь, такого, – пребывающим в духовном коллапсе…
С «мойдадыром» и паркетом «мазайка»…
Печальные трансформации – они каждом шагу. Для меня печальные – повыродилось все как-то, поизмельчало. Караев – караоке… Шопен – шопинг… Пиццикато – пицца… Или вот – ну кто сегодня знает Догу, композитора? Я не про хот-доги, нет… Эта повальная «модификация» с неимеющим аналогов гастроразгулом…
Иное время, с разницей – как между Ленинабадом и ленинопадом (я про падеж памятнику Ильичу)... Да, мы тогда много не знали. Знали про рубанки, не знали про банки… Но! Шостакович учил Караева… Причем бесплатно! Уже за одно это прощаю Ульянову его амбицию. Караев, любимый ученик Шостаковича, «гордость Московской консерватории» – как он его называл. «Я не столь самонадеян, чтобы пользоваться выражением «мой ученик», говоря о таком большом композиторе, как Кара Караев. Но я всегда буду гордиться тем, что этот замечательный музыкант занимался в Московской консерватории по классу композиции, руководить которым было доверено мне». Услышать такое из уст самого Дмитрия Дмитриевича…
Да, многое поменялось с той поры. Лира – она была совсем другой. Не купюрной… Гольденвейзер не вязался с golden, а рояль не имел отношения к обанкротившимся вкладчикам… Как ни хотелось не скатываться к схеме «было-стало», без «сравнительного анализа» не обошлось. Не получилось. Время, когда на день рождения можно было подарить книгу, а то и… «самиздат», и увидеть счастье в благодарных глазах именинника…
Ощутима она, разница, чего уж там. Разница как между «кинохитом» и «Дон Кихотом». Хотя… У него это получилось без разницы. Я говорю о киномузыке Кара Караева.
Это тот самый случай, когда не просто музыкальный фон к фильму, а нечто большее, что утраивает эмоциональное воздействие от кадра, когда от него невозможно бывает отвести не только глаз, но и ушей. Продлевая жизнь седьмой музы, увековечивая ее. Цитата из письма Григория Козинцева – не удержусь, приведу ее полностью, рука не поднялась урезать:
«Дорогой Кара Александрович! Вчера по телевизору у нас показывали "Дон Кихота". Я не люблю смотреть этим способом свои фильмы. Да и вообще не очень-то люблю смотреть старые работы. Много людей на экране, которых уже нет в живых. Фильмы кажутся недоделанными, многое не вышло – то из-за безобразий нашего дела, то по собственному недомыслию и отсутствию воли. Но в этом случае мне не захотелось уйти из комнаты до конца. И причиной этого была больше всего Ваша музыка.
Я и прежде любил ее, а теперь – прошло уже много лет – она показалась мне еще лучшей. Есть под всем такая скорбь и ощущение глубокой печали этого зова, по которому человек отправляется не то дурака валять, не то на Гологофу. Поразительной силы и точности ощущение самой сути романа в Вашей музыке. Ничего лучше и не придумать. Наверное, у Вас это совпало с чем-то своим; иначе так не сочиняется»...
Незаурядность караевского мышления сказывалась абсолютно во всем, в том числе его отношении к киномузыки: «Не мыслю современного композитора без работы в кино или театре, и дело не только или не столько в технологическом совершенствовании. Как ни парадоксально, находясь в подчиненном положении, стремишься ярче самовыразиться». И ему это удавалось! Вспомним музыку к таким разным фильмам, как «Двое из одного квартала», «Гойя» (в соавторстве с Фараджем Караевым) или театральным постановкам – «Оптимистическая трагедия», «Гамлет», «Антоний и Клеопатра». Она, эта музыка, не просто звуковая иллюстрации к тому или иному кадру или эпизоду. Это в каждом случае захватывающее слушателя симфоническое полотно, могущее существовать автономно, без экрана или сцены.
«Находясь в подчиненном положении»…
А ведь и впрямь: в эпоху того «проклятого» застоя, вопреки «препонам и рогаткам» шедевры все же создавались. Да еще какие! Выходит, экстремальная ситуация художнику необходима. Как часто сегодня на том же Западе недоумевают: у них там и условия жизни несравнимо выше, и само творчество возведено едва ли не в культ, а таланты все же рождаются у нас! То есть гений – это когда не благодаря, а вопреки!
Караев и тут оказался прав…
…«Одно из самых сильных потрясений юности – «Аппассионата» Бетховена, Скрипичный концерт Мендельсона и «Прекраснейшая» Кара Караева»… Откровениям шведа, казалось, не будет конца… Он вновь оказался в паре со мной, сменив предшественницу, которой стало нехорошо с сердцем.
Нам с ним было суждено донести этот… крест…
Крест утраты…
По существу он открывал мне моего великого земляка.
Рождение началось со смерти.
Так состоялось бессмертие...
ххх
Художник, сметающий на своем пути каноны и догмы. В каких только смертных грехах не обвиняли его в свое время – он и космополит, «оторванный от народа», и джазмен (последнее было сродни ругательству). Но, как это ни странно, именно Караев открыл для меня мугам. Национальное в его творчестве предстает в совершенно ином качестве. И это – единственный, по Караеву, путь развития национального в музыке. Мугам как стилевой фундамент композиторской школы Азербайджана, который по прошествии лет прослушивается в его музыке, как никогда. И не только мугам.
Его Третья симфония, присно печальная, – я говорю о ее принятии в свое время, вернее, непринятии. Слушаешь ее сегодня, недоумевая: и за что его так продинамили? Где они там узрели «чуждые нашему человеку» и иже с сим элементы? Так и слышишь, особенно во второй ее части, ашугские наигрыши, явственно так
Музыка Караева прямо-таки пульсирует мугамом.
Когда-то, учась в музыкальной школе, я разучивала одну из его фортепианных прелюдий. И тут «космополит» Караев предстал в неожиданном облике. Мелодия то безудержно экспрессивная, то затихающая, кантиленная. И хотя «внешне» не было очевидно схожих черт, ладово-интонационная структура пьесы не оставляла никаких сомнений: это был мугам с его ритмической свободой и речитативностью. Позже, читая его высказывания о фольклоре, правильном обращении с ним, мне многое стало ясно.
«Мы, – говорил Караев, – порой обращаемся с фольклором так, как нерадивый хозяйственник с нефтяной скважиной – выкачивает ее до полного истощения. И что самое интересное, – часто такого художника называют «народным», хотя, по существу, речь скорее идет о плагиате». «Бесхозяйственностью хозяйственника» называл Караев подобное беззастенчивое потребление фольклорных ресурсов. «Надо не просто брать уже созданное, а попытаться понять сущность этих шедевров и создать свое, внутренне, структурно близкое».
История восточных Ромео и Джульетты в его музыке – трагическое стечение событий и испепеляющая бездна страсти, воплощенных с силой, сотрясающей душевный покой слушателей. Безусловно, в основе музыки лежит мугам. Но Караев здесь не просто цитирует мелодии азербайджанских мугамов, он переосмысливает их, вводит в сферу своего симфонического мышления. И степень активности этого переосмысления чрезвычайно высока!
Удивительна и та легкость, с которой он входит в музыкальную стихию других народностей. При этом, о чем бы ни писал Караев – о трагедии человека, живущем в условиях ужаса расовой дискриминации, о пробуждении закабаленных народов Южной Африки в борьбе за свои права и достоинство, о светлой и драматичной любви героев бессмертного Низами или описывая приключения доблестного идальго из «рыцарского» романа Сервантеса – он всегда остается азербайджанцем, с присущим ему видением мира. В связи с этим Караев приводит интересный факт:
«Я пишу музыку на испанские, болгарские, вьетнамские темы, а мне говорят, что на ней лежит отпечаток моей национальности, моих азербайджанских рук. Как это происходит – я не могу объяснить и не задумываюсь над этим».
А ведь и впрямь – разные эпохи, страны, образы, но это всегда – Караев, со своим неподражаемым композиторским стилем и почерком.
Мне показалась интересной мысль Чингиза Айтматова по поводу балета «Тропою грома»: «Как подлинный художник, Караев не мог быть спокоен, когда в мире существует расовая дискриминация, когда совершаются насилия и беззакония, льется кровь беззащитных людей. Его голос, возмущенный и гневный, звучит со сцен театров и концертных залов различных стран, по радиостанциям различных континентов»... Подумалось: если он так реагировал на события в государствах далекой Африки, то какую же музыку сочинял бы он сегодня, когда не погасло еще пламя огня карабахского? И еще один момент – так сказать, о «лимитированности», что ли творчества, издержках его временного «ценза». Как часто случается так, что тема, литературная основа исчерпывается, изживает себя, снимается с «повестки дня», а вместе с ней умирает и музыка. Почему умирает? Наверное, потому что ее и не было. Да, была спекуляция на злобу дня, злобу, повлекшую демагогический «бунт» композитора. Примеров – сотни. Взял, казалось, тему, жарко-жаркую, – вот де и ухватил фортуну за хвост. Ан нет, промахнулся. С вечностью...
С Караевым этого не произошло – апартеида, например, давно нет в мире, а музыка его «Тропы» актуальна – хоть сейчас ставь по ней! А бывает, повторюсь, что вложил «огонь души», а поезд ушел… И надеяться на то, что «смерть наведет хрестоматийный глянец», дело зряшное. Пробраться в новое Время не для всех реально
Время, что отсеивает плевелы, оставляя лишь тех, кто…
Он писал музыку на века.
…Ошеломляюще пронзительная кантилена его «Альдонсы» из «Тропы», струящаяся над кладбищенским оцепененьем, при звуках которой уже никому не удалось сдержать слез… Как неумолимая констатация того, что его, композитора, тропа жизни… Увы!
Плохо сегодня без караевской пронзительной ноты, его пронзительного взгляда, устремленного на тебя и сквозь тебя одновременно. Он очень узнаваем – взгляд азербайджанца-просветителя. Так смотрели Зардаби и Джаббарлы, Узеир бек и Мирджавад…
ххх
А звания…
Они как-то блекнут. Со временем. И смотрятся изрядно иначе – прижизненно, постжизненно… Когда-нибудь, после, они, бывает, даже приземляют, что ли, личность. Сколько уж раз наблюдаю подобное. И так оно было везде и во все времена.
«Кара Караев, герой соц.труда»… Какого такого труда? Или, будь он «героем каптруда», создание «Семи красавиц» было б куда проблематичней? «Расул Рза, член ЦК комсомола»… Кстати, это относится не только к художникам. Очень несуразно читать: «Мир Мовсум Ага. Гражданство СССР». Приметы времени, понятно, его отметины, и все же… Ну не может Вечность соседствовать с регламентом. Потому что гении – они не на краткосрок. «Талант, рожденный Октябрем» – это о Караеве, понимаешь. Или вот: «Высоко несите знамя Краснопресненского райкома комсомола» – так напутствовали Ростроповича, который собирался играть прокофьевскую виолончельную сонату, ему посвященную. «Я, говорит, играл и думал – вот бы не уронить это самое знамя», – рассказывала Вишневская. В Копенгагене, кажется, был концерт. Если пойти вглубь, – ну кому сегодня особо интересно, что Гете был первым министром при дворе Веймарского герцога, а Гайдн служил при князе Эстергази…
Кто ты – человек или Вечность – устанавливается совсем иными «тестами»…
Потому что искусству нужны не большие, – великие.
Ну а когда понимаешь, что народными были Бюльбюль с Рашидом, «наряду» с нынешними фанерщиками, хочется взять и «уволиться» из этого мира. Уволиться, чтоб там, в мире ином, извиниться пред теми, кто вознес планку ту – недосягаемую…
ххх
Чем больше думаешь о Кара Караеве, тем больше убеждаешься в мысли: настоящий композитор должен быть Личностью, с ее мировоззренческой независимостью и бескомпромиссностью. Как все-таки здорово, что он не игнорировал педагогическую деятельность! Ведь довольно часто случается и так, что гениальные художники избегают ее, боясь «попусту» растратить себя. Его школа – это целая система воззрений, творческих принципов, мерило этического отношения к жизни и искусству. Его школа – это блистательные имена, не требующие заглядывания в википедию. Фамилии, сами за себя говорящие. Ну каких «доказательных» пояснений требует, к примеру – «Франгиз Ализаде»?!
Он обладал особым магнетизмом. Иначе как объяснить факт из его педагогической практики, когда к нему приехал учиться 40-летний «студент» из Москвы – бросив все, начав с постижения азов. Караев, оставивший блистательную плеяду композиторов, ставший их Гуру, без всякого преувеличения. Что до тех из его учеников, кто не стал композитором «стопроцентно», разбавив специальность эту другими, – на дорогах жизни, всегда непредсказуемых, по-разному оно складывается… Так вот одна только поладовская «Gəl, ey səhər», как по мне, может дать фору сотням «честных» симфоний… Этот шедевр песенный на все времена… А Шаинский, недавно ушедший, с его кузнечиком зеленым, который «в траве сидел». Тоже ведь его ученик, только почему-то об этом мало кто знает. Он-то и был – тем самым 40-летним студентом, выше упомянутым…
«Я всегда навсегда – ученик Караева. И хочу поклониться до земли любимому композитору и в его лице мудрому и доброму Азербайджану!» – напишет он, любимец детей и взрослых.
Вот так вот умел разноспектрально влиять на студентов Кара Караев, на их будущую музыкантскую судьбу…
Добиться похвалы было очень непросто. Суровость знаменитого караевского «не ругаю – значит, хвалю» испытали на себе даже очень талантливые. Во всем, что касалось школы, Маэстро был неумолим. Начинающим композиторам, которые обычно склонны увлекаться «модерновой» музыкой, не овладев как следует азами музыкального языка, он говорил: «Сначала покажите, как вы рисуете нос, а уж потом только – нечистую силу».
Караевский юмор! Один только эпизод: как-то один из студентов сказал: «Кара Абульфазович! Мое сочинение разрастается. Боюсь, соната получится». На что последовал резонный ответ: «Не бойтесь, не получится». Кладезь остроумия и афоризмов – именно так отзывались о Караеве боготворившие его ученики.
«Быстро летит время. Еще быстрее движется жизнь во всех своих сферах. Искусство догоняет, а иногда и обгоняет ее. И самое ценное из художественных творений надолго останутся живыми страницами в музыкальной культуре».
Воистину эти караевские слова можно отнести к пророческим. Хочется лишь добавить: навсегда.
Да, он умел заглянуть в будущее. И не только творческими прорывами «в лице» авангардных Третьей симфонии и Скрипичного концерта. В этом я убедилась совсем недавно.
Мой друг-режиссер, завершая работу над художественной лентой, попросил меня помочь с подбором музыки к заключительному кадру – самой трагической сцене фильма, где мальчик-сирота остается один на один со своими фатальными, похоже, проблемами, не умея выйти из сложившегося положения. В отличие от того мальчика, мне долго раздумывать не пришлось: «Альдонса»! Этот психофизический монолог, обращенный к предрациональному в нас, своего рода рентген души, с ее обертонами, с ее пульсирующей драмой и невиданным разбродом… Это как прогляд в Небо. Небосклон, затянутый тучами судьбы… Я не ошиблась: то, как караевская музыка легла в кадр, изумило не только меня с режиссером, но и за рубежом, где позже монтировалась лента. «Кто это? Что это? Чье это?» – вопрошали тамошние киношники, прослушивая мелодию снова и снова. «Ты бы видела их лица – как они ее там слушали, – рассказывал мне по приезде режиссер. – Ну не сомневались, что композитор написал ее именно для этого фильма – будто изнутри высвечивает кадр…».
Кадр, который он никогда в жизни не видел – вот оно, караевское «обогнать время»! Невероятно, но он и после смерти приходится ко двору времени, ко двору жизни, ко двору души человека, оставаясь нужным – самым-самым… И это-то сегодня, когда, кажется, изменилось само лицо мира, сам лик искусства…
…А память вновь возвращает в тот печальный день, с беспощадной послушностью выдавая одну деталь за другой, словно выхватывая их вспышкой кинокамеры. Светловолосый внук композитора с вдруг поселившимся ужасом в глазах, не в силах осознать случившееся, в голос плачущая Шовкет ханым и речи, речи... Бесконечное перечисление титулов и званий композитора. Удивительно, но это был тот самый случай, когда перечень регалий занижал масштаб личности, которую предстояло предать земле. Ну какое это имеет значение – каких премий он лауреат – ленинских, сталинских… Ведь он – Караев!
Парадоксальность феномена «Кара Караев» продолжала свое победное Странствие…
И, может, потому на всю жизнь в память впечаталась фраза, оброненная все тем же «неизвестным художником» из Швеции. Нагнувшись за комом земли, произнесшего: «Он открыл мне тайну Сервантеса»…
Натаван ФАИГ
Азербайджанские известияю.- 2018.- 10 февраля. - С.3.