Охu, tar, оxu, tar...

 

Гурбана Примова божественный дар!

 

 

В консерватории он не учился и не заканчивал музыкальной академии. Он просто был неизмеримо выше, чем академик, в своем искусстве. Он знал и умел гораздо больше, чем обладатель самого красного и самого прекрасного диплома. Музыкантом от Бога он был, и великим Аллахом ему дарованное искусство никакими аттестатами не классифицировать, никакими многобальными шкалами не оценить, никакими мандатами и сертификатами не отметить.

Может быть, не этими именно словами, но именно об этом говорилось вчера в международном мугамном центре на вечере памяти, посвященном 130-летию великого азербайджанского музыканта Гурбана Примова. Который, как никто другой, умел выбирать между испокон века присущей азербайджанцам гордостью и гордыней, ничего общего с нашим национальным менталитетом не имеющей, между исстари чуждым нам тщеславием и всенародной славой. И за эти свои самой природой дарованные качества не просто формального звания народного артиста удостоен был, а подлинно артистом народа народом же беспрекословно признан.

Один поэт в приснопамятные времена, когда услужливо продающихся душой и за один только благосклонный взгляд предающих идеалы азербайджанизма было, увы, немало, изрек публично, чем обрек десятки, сотни приличных людей на огромные мучения и неисчислимые лишения:

«Çalma, tar, çalma, tar,

Eşitmək istəmir səni proletar!..»

 

Гурбан Примов с подачи Узеира бека Гаджибейли ответил ему не словами, а соло на таре в симфоническом оркестре оперного театра, аккомпанируя ханенде в «Лейли и Меджнун» и «Асли и Керем», в «Шах Исмаил» и «Ашыг Гариб». И это было, сопровожденное бурными рукоплесканиями, убедительнейшим ответом на антинациональную ту клевету, это было горячей, хоть и бессловесной поддержкой доминанты тара и резкой отповедью всем, кто на тар клевещет и тар пытается заживо похоронить.

Жизнь показала, что он был прав несомненно, этот неподражаемый Гурбан Примов, под искусными – не будто, а в самом деле – музыкой, сердечностью, изяществом заряженными пальцами которого ликовал тар и стонал от боли, рыдал в страданиях и смеялся, вселял радость неизбывную и бодрость солнечную и изгонял печали, казалось, непреходящие…

И вот уже 130-летие его неумирающего таланта пришло и, дай Бог, многие-многие лета будем мы праздновать. Пока жив народ азербайджанский, пока ходит по земле хотя бы один азербайджанец!

И 600-летие обязательно отметим как гениальному Насими, и 500-летие – под стать юбилею безумца от безмерной любви Физули, и 800-летие, которого удостоился великий Низами.

Не из таких ведь мы, кто не помнит родства!..

Мы – другие, у нас память поколений, благодарная и благословенная, в душе, сердце, в крови!

Его душа, его пальцы

 

Тофик Гулиев, который, будучи блестящим мелодистом во всех его подчас самых неожиданных проявлениях, конечно же, в характеристиках, рекомендациях и иных представлениях не нуждается и за один только романс «Sənə də qalmaz» достоин поклонения, преклонений и беломраморного памятника, отмечал как-то, что Ференц Лист был безоговорочным обладателем самых беглых пальцев, как выражаются музыканты и только музыканты, в Европе:

– Этот великий венгерский композитор, никогда по-настоящему в Венгрии и не живший, а бывавший скоротечными наездами, делал с фортепиано примерно то же, что вытворял много ранее со скрипкой не менее великий итальянец Никколо Паганини. Их гениальное совершенство владения инструментом по сей день потрясает воображение и не поддается разумению простого смертного.

А Гаджи Мамедов, которого у нас в Азербайджане все сколько-нибудь знакомые с феноменом мугамата люди величают истинным виртуозом тара, не в ответ на эту реплику, а по совершенно иному поводу, но удивительно в унисон ей изрек буквально следующее:

– Но зато у Гурбан Примова пальцы были вдумчивее, я бы сказал, мудрее… Они как будто прямиком с душой его были связаны, – врач по образованию, хирург, если память не изменяет мне, Гаджи Мамедов, конечно же, превосходно знал физиологию и анатомию, до мелочей разбирался в строении человеческого тела и организма, но, тем не менее, мог позволить себе такую именно противонаучную, можно сказать, сентенцию, – минуя все остальные пути, какими-то невидимыми нитями, которые хочешь кровеносными сосудами называй, хочешь – иначе… Но играл он на таре божественно, и я ищу того, кто попробует это оспорить!..

Я не думаю, что человек такой когда-нибудь в обозримом будущем сыщется в подлунном нашем мире…

 

И ни слова ортодоксально назидательного

 

Вы помните, чем комсомол брал? Совершенно верно: высокими словами и бравурными лозунгами, трескучими в большинстве своем инициативами и пустопорожними речами. Хотя, справедливости ради, и попадались иной раз среди молодежных акций, но не в годы агонии режима, а гораздо раньше, и дельные, жизненно важные и, так сказать, реально приземленные дела.

– Не помню уж, когда именно это было, – вспоминал как-то генерал МВД Али Керимов, в конце 1940-х – начале 1950-х первым секретарем ЦК ЛКСМ Азербайджана работавший, – проводили мы актив, кажется, республиканский по вопросам воспитания молодежи в духе национальных традиций, обрядов и обычаев. И решили для того, чтобы и эстетическую сторону дела обеспечить, одним из выступающих пригласить Гурбана Примова, уже тогда народного артиста, равного которому, по признанию таких корифеев музыки, как Узеир Гаджибейли, как профессор Бюль-Бюль, как Шовкет Мамедова, не было ни в Азербайджане, ни в Иране, ни, как говорят, в Туране.

Оставим в стороне некоторую косноязычность профессионального коммунистически-комсомольского функционера, не умевшего мыслить просто и говорить общепонятно, предпочитавшего так называемый партийный язык (да-да, не удивляйтесь, в обиходе у тех, кто выдвигался на руководящую работу и занимал какой-никакой ответственный пост, была именно такая белиберда, состоявшая из набора казенных-преказенных слов и до округлости отштампованных и зачастую далеких от понимания фраз и целых блоков-абзацев). И подивимся, однако, смелости для того времени постановки вопроса, необычности формулировки, которая констатировала важность сохранения и даже известного приумножения ценностей, столь дорогих нашему народу, нашей республике, нашей истории.

– Вопреки ожиданиям, с Гурбаном Примовым нашим инструкторам мучиться не пришлось, – говорил Али Керимов, в памяти так или иначе знавших его, – педант, кроме уставных формулировок и программных наставлений, ничего искреннего, обиходного не допускавший, однако на поверку оказавшийся человеком отнюдь не бессердечным, наоборот, впечатлительным даже, ценившим шутку и недосказанную фразу схватывавшим на лету и невыраженную мысль понимавшим. – Он внимательно выслушал наши пожелания, скупо поддакивая там, где ему было по душе, и категорически отказываясь от того, что претило его натуре, а на прощание сказал мне: «Вот что, сынок, я прекрасно знаю, что ты в родстве с Садыхджаном состоишь, а Садыхджан был моим учителем, моим устадом, Садыхджану и только Садыхджану я, Гурбан Примов, обязан тем, что стал Гурбаном Примовым. И поверь мне: я тебя не подведу. Сделаю все так, как ты просишь и твои помощники советуют».

И что ж вы думаете? Выступление на том, извините за несовременное слово, активе народного артиста Гурбана Примова прошло под аплодисменты, и зал долго не отпускал его со сцены, так же долго и так же страстно, как после волшебного исполнения «Чахаргях» или «Сейгях», как после величественного «Раст» или «Шур».

– А говорил Гурбан Примов, – хитро посмеиваясь уголками губ, повторял отставной генерал Али Керимов, – о том, как ценно, нет – бесценно для азербайджанцев мугамное искусство, как важно охранять это богатейшее наследие дедов и прадедов от тлетворного чужестранного воздействия, призывал беречь древнюю самобытную музыкальную культуру народа (не правда ли, в унисон звучит с теми мотивами, которыми полна сегодняшняя наша явь?!– А.К.). Он рассказывал подробно, в лицах, что еще в конце XIX века довелось ему ездить в Варшаву и Лодзь записывать свое исполнение на граммофонные пластинки, и они раскупались по всей Европе. Вспоминал, как приглашали его на свадьбы и с бедняков неимущих ни копейки не брал он, как с не менее знаменитым Джаббаром Гарьягдыоглу гастролировал по всему Кавказу, Центральной Азии, как в Иран и Ирак ездил концерты давать. Между прочим, на активе том и Мирджафар Багиров присутствовал, тогдашний хозяин республики, – как бы вскользь заключил Али Керимов, – и едва ли не самым внимательным слушателем Гурбана Примова представился. А потом подозвал меня и негромко сказал, но при всех, и при представителе Москвы, специально на наш актив приехавшем: «А ты знаешь, мне этот старичок определенно понравился. Дельные ведь вещи говорит… Ни слова как будто прямолинейно назидательного, а сколько интересных умозаключений, сколько поучительного… – и повторил задумчиво: – Ты к нему прислушайся, его стенограмму как следует проработай, там много умных вещей!..»

 

Гардашоглу

и в шутку, и всерьез

 

Тому на заметку, кто не в курсе: заслуженный деятель искусств Эльдар Мансуров – человек исключительно коммуникабельный и общительный (прекрасно понимаю, что в принципе это одно и то же, но какие-то нюансики ведь есть, согласитесь!) и не в меньшей мере балагур – и сам пошутить любит, и соленое словцо понимает и ценит, и охотно, от души хохочет чужой шутке.

Ну, и естественно, рассказчик он отменный. Не успел я обозначить тему, как начал он вспоминать о встречах своих с Гурбаном Примовым, перемежая познавательные байки с хохмочками, веселое – с серьезным.

– В семье у нас он свой человек был, как и все друзья родителя моего (просто напоминаю, даже если вы знаете: отец Эльдара маэстро Бахрам Мансуров – выдающийся азербайджанский тарист, достойный представитель династии Мансуровых), папа считался в музыкальном мире вторым после Гурбана даи (дядя – ред.) исполнителем на таре, и он его величал не иначе, как гардашоглу (племянник – ред.). Однажды пришел он к нам вечерком, мы с братом Айдыном открываем ему дверь, он шумно входит, и в руке у него две конфеты: «Специально для вас, малыши, запасся!» – говорит. И в этот миг появляется третий наш брат, Эльхан. Гурбан даи не растерялся, даже интонация его не изменилась. «Бый, – воскликнул (это у истинных карабахцев такая манера, так они говорят, когда с чем-то сверхнеожиданным сталкиваются), вас, оказывается, трое, а я только две конфетки прихватил из дому!..» Как будто не знал он отродясь, сколько у Бахрама Мансурова сыновей!..

Ну, а если всерьез, отзывчивее и решительней Гурбана Примова человека не было в музыкальной среде, и это не только Эльдар Мансуров повторяет. Это я и от маэстро Ниязи не раз слышал, и от Чингиза Садыхова, неповторимого нашего пианиста, волею судеб сейчас вдали от родных шушинских гор живущего, в Соединенных Штатах – в Сан-Франциско, и от Ильяса Гусейнова, известного бакинского контрабасиста, нынче в Германии обосновавшегося, на родине матери.

– Тебе, наверное, не ведомо, но когда в 1908 году была премьера «Лейли и Меджнун», первой на Востоке оперы, – проникновенно говорит Эльдар Мансуров, – Узеир бек ко многим обратился, чтобы аккомпанемент на таре исполнили. И все отказались – по разным причинам, в основном, не верили в затею композитора… А Гурбан даи был единственный, кто откликнулся на просьбу Узеира бека, и весь спектакль, как нам рассказывали дома, отработал, что называется, на одном дыхании!..

И точно так же четко и вдохновенно играл он все последующие годы, до конца жизни своей, аккомпанируя солистам и хору во всех мугамных операх – «Асли и Керем», «Лейли и Меджнун», «Шах Исмаил», «Ашыг Гариб».

– И хоть бы раз сфальшивил… – с нарочитым сожалением сказал однажды народный артист Абульфат Алиев, истинный карабахский острослов, и тот, кто не понял этой шутки его, ответил ему презрительным взглядом и недоброжелательной косой ухмылкой.

 

На свадьбу –

и без инструмента?!

 

Клянусь Аллахом, памяти профессора Азера Рзаева, которому буквально на днях 80 исполнилось, можно только белой завистью позавидовать. Я это, между нами, давно заметил, да все случая не выпадало публично в этом признаться.

– Стоял на дворе год 1954-й, – начинает он певучим своим голосом, таким бодрым, словно не полвека с гаком с тех пор прошло, а каких-нибудь 2 – 3 месяца. – Свадьбу мы с Гюляр ханым, незабвенной моей супругой, наметили не в ресторане где-то сыграть и не в банкетном зале, да тогда это и не практиковалось, даже самые состоятельные бакинцы торжество сие на квартире у себя праздновали. Вот и мама моя (к сведению не знающих – народная артистка Хагигят Рзаева, неповторимая исполнительница ролей Арабзанги, Лейли, Асли в мугамных операх) пригласила массу друзей нашей семьи – Бюль-бюля и Мирзу Ибрагимова, Сулеймана Рустама и академика Миргасымова, словом, всех самых высокоуважаемых жителей Баку. Позвонила и Гурбану Примову: «Ай Гурбан даи, мы Азера нашего женим, желанным гостем будешь. Да, дома у нас, ты же знаешь, где мы живем. Приходи обязательно! Но учти – не как тариста хотим тебя видеть, а как друга семьи, как почти родственника».

И вот в назначенный час звонок в передней. Молодожен самолично распахивает дверь и видит: стоит на пороге Гурбан Примов, принарядился по случаю, а на плече у него тар в привычном потрепанном футляре.

Выбегает с кухни Хагигят ханым, всплеснула руками: «А киши, я же специально сказала, без инструмента приходи, мы тебя не музицировать пригласили, а хотим приветствовать твое участие в свадьбе как почтенного гостя!»

– Он засмущался, – вспоминает Азер Рзаев, – потупил взгляд и растроганно так говорит: «Хагигят, доченька, дорогая моя, ты, меня, старика, прости уж… Совсем голову потерял я… Почему-то подумалось, что ежели тара не будет при мне, никто меня признавать не станет…» Мама, конечно, отчитала его по всем правилам и усадила на почетное место.

– И он… того… не сыграл ни разу?

– Что ты, что ты?! Хотя и очень рвался Гурбан даи прижать тар к груди. Да разве б мама разрешила?! Но веселее его в застолье в тот вечер гостя не было. Как сейчас помню!..

 

«Сейгях» над облаками

 

В те времена ИЛ-18, а тем более ТУ-154 или Боинг из Баку и в Баку не летали. Только лишь ИЛ-12 и ИЛ-14.

И длился полет, допустим, в Москву, не беспосадочных 2,5 часа, как сейчас, а часов эдак 8 – 9 с промежуточными остановками (внимание, не сбейтесь со счета!) в Махачкале, Астрахани, Сталинграде и Воронеже.

Мне самому довелось не раз и не пять путешествовать таким именно продолжительным образом, и должен вам доложить, что было это предприятие сколь изнуряющее, столь и утомительное. И редко, крайне редко встречался человек, кто бы, приземлившись, наконец, во Внуково (а иных аэропортов в Москве и не было, разве что Быково, но туда в основном из близлежащих российских городов рейсы совершались, а Домодедово, Шереметьево существовали, наверное, только на планшетах архитекторов и проектировщиков), не чувствовал себя разбитым и мог прямо с аэровокзала поехать по делам, ради которых отправился в Белокаменную.

Я лично, как бы нескромно это ни звучало, имею полное право относить себя именно к разряду таких людей. В самый последний момент включенный в пресс-группу, составленную для освещения II Декады азербайджанской культуры и искусства в Москве (ставшей, кстати, и последней, а самая первая состоялась, для справки, в довоенном еще 1938 году) и срочно и спешно делегированный с этой целью в тогдашнюю столицу Советского Союза, я вылетел из Баку первым рейсом где-то в 6 утра «с копейками». Прибыл в аэропорт назначения часам к 4 пополудни, в 5 получил аккредитацию, в полседьмого – номер в гостинице, а уже в 8 вечера сдал на машинку заметку строк в 50 – 60 – это две странички рукописи – о встрече группы наших артистов, возглавляемой с неизменно проходившим на «бис» и на «ура!» Рашидом Бейбутовым, с трудовым коллективом завода «Серп и молот». (Не удивляйтесь, в советские годы это было модно, такому тесному общению людей творчества с рабочим классом и колхозным крестьянством придавалось важное партийное и государственное значение).

Вы думаете, только лишь молодость вашего автора сказалась и он не испытывал утомления и усталости после многочасового перелета? Тогда почему ж прибывшие вместе со мной в Москву коллега Алп Агамиров из газеты «Коммунист» и Зейнал Бабаев, ответственный секретарь редакции «Азербайджан гянджляри», тоже были бодры и практически до полуночи ног под собой не чувствовали (обычно говорят – от усталости ног под собой не чувствует) и, выполнив первое на Декаде задание, связанное с завтрашним торжественным открытием, готовы были мчаться за вторым и даже третьим хоть на противоположный конец города? Они же были много старше, а Алп Агамиров, по-моему, уже тогда знал, что такое ишемическая болезнь сердца…

Чтоб объяснить сей феномен, я должен возвратиться к началу нашего пути, точнее – на бакинский аэродром Бина, ничего общего не имевший с той роскошью, которая царит сейчас в залах и на терминалах суперсовременного международного аэровокзального комплекса им. Гейдара Алиева. В его тесном и обшарпанном зале ожидания мы и встретились на заре веселого майского дня 1959 года, хотя и знали, что билеты нам взяли на один рейс и, более того, места у нас в одном и том же третьем, если память не изменяет мне, ряду.

Не знали только мы – ни я, ни Зейнал Бабаев, который полночи накануне продежурил в типографии и на посадку явился полусонный и небритый, не позавтракавши (а тогда в полете не кормили, и, если ты голоден, должен был уповать лишь на себя да на ту нехитрую снедь, что бывала и бывает поныне в буфетах промежуточных аэровокзалов), ни даже Алп Агамиров, которому по статусу завотделом культуры в первой газете республики обязательно было знать гораздо больше нашего, – что в числе попутчиков наших был…

Мне страшно хочется вас заинтриговать, и я сознательно сам себя перебиваю на полуслове. Но только на минутку, не больше. Потому что имя, которое я сейчас назову, вызовет наверняка у вас такие эмоции, что моя недоговорка будет иметь бледный вид.

Он вошел в салон одним из последних, осторожно неся перед собой длинный потертый кожаный футляр. Ни на кого не глядя, прошел в самый первый ряд, прямо возле перегородки, отделяющей пассажирский салон от пилотской кабины, поудобнее устроился в кресле, которое было ему явно мало, хотя не сказал бы я, что тучен он был и выглядел массивно, бережно положил свою нетяжелую ношу на колени и демонстративно прикрыл глаза.

Нет, не потому вовсе, что был он нелюдим по природе и высокомерен. И не потому, что не выспался. Наоборот, гладко выбритые щеки, аккуратно расчесанные изрядно поредевшие уже волосы откровенно свидетельствовали, что народный артист Гурбан Примов, кудесник тара, как однажды много лет спустя я назвал его в разговоре с приходящимся ему родным внуком, старым моим товарищем Эльдаром Примовым, и наследник великого Садыхджана, и в Иране и в Туране признанный великим безоговорочно и неповторимым, уже сейчас, за много часов до первого своего выхода в программе Декады, выглядел в форме и готов был концертировать так долго, как того пожелает московская публика, пусть и не достаточно знакомая с мугамом, но музыку, ее глубину и суть, совершенство и очарование чувствующая беспредельно.

Не стану утомлять вас рассказами о том, как мы взлетели и как долго, натужно помогая себе громогласными моторами (это сейчас в воздухе почти не слышишь гула двигателей, а тогда они гудели так, что барабанные перепонки готовы были вот-вот лопнуть, взорваться), наш самолет пробивал облачность. Но вот о решении, которое осенило всех нас троих, хотя и не сговаривались мы, естественно, считаю своим долгом сказать – и подробнее.

Начал разговор я, и по тому, как живо отреагировали на мое предложение и Алп Агамиров, и Зейнал Бабаев, понял, что попал, как говорится, в точку:

– А что, друзья, если мы попросим Гурбана даи сыграть что-нибудь? Глядишь, и время незаметней пролетит…

– Я – за! – тут же откликнулся Зейнал Бабаев, комсомольская готовность которого свидетельствовала о том, что вырос он и сложился как журналист в молодежной газете.

Ну, можно ли здесь не выразить всенепременнейшего своего сожаления, что нет сегодня среди огромного множества газет и газетенок, зачастую и неизвестно, с какой целью издающихся и кем финансируемых, ни «Молодежи Азербайджана», ни «Азербайджан гянджяляри»!.. Можно ли предавать забвению, что и та, и другая играли значительную роль в воспитании и становлении юношества, были своеобразной кузницей кадров, выпестовавшей десятки, сотни журналистов для азербайджанской национальной печати…

– И я не против, – рассудительно произнес Алп Агамиров. – Но только кто обратится к нему? Он, насколько мне известно, своенравный очень, не любит сюсюканья и не признает панибратских отношений.

– Тебе, Алп муаллим, быть тем человеком сам Бог велел, – сказал я после небольшой заминки. – Во-первых, «Коммунисту» он вряд ли откажет, все же – главная газета республики, во-вторых, из нас троих ты единственный, кто изо дня в день пишет о культуре и только о культуре и даже заведует отделом культуры и искусства в редакции. Ну, а в – третьих, он – коренной карабахец, из самого Агдама, и ты тоже из тех краев, вот и поговорите заодно, – добавил шутливо, – по-карабахски.

– Так что, – рассудительно заключил Зейнал Бабаев, поседевшие усы которого давали ему право на подобный тон в общении, – ссыпь камни из своего подола (тот из читателей, кто в достаточной степени владеет азербайджанским языком, без труда переведет эту идиому и поймет, что хотел сказать автор), подсаживайся к Гурбану даи и передай ему нашу просьбу.

То, что произошло в последующие 2 – 3 минуты, я могу описать в двух же – трех словах. Гурбан Примов, против ожиданий, внимательно выслушал Алпа Агамирова, благосклонно обратив взор свой на его взволнованно улыбающееся лицо, несколько раз согласно кивнул, а потом, не говоря ни слова, неторопливо расчехлил свой тар.

И!!!

Мне показалось даже, что за иллюминатором, в который игриво бились лучи раннего утреннего солнца и в котором неспешно проплывали пушистые белые облака, время остановилось. А в салоне, только что залитом оглушающим шумом моторов, установилась абсолютная тишина.

Нарушаемая лишь чарующими звуками тара, со струн которого, повинуясь волшебным поистине пальцам этого немолодого, исключительно благородного по манерам, по выражению лица, по блеску глаз человека, лилась и лилась величественно мудрая мелодия «Сейгяха», которую сменил потом «Шур», затем – «Махур», «Раст», «Чахаргях»…

Они звали куда-то в неведомую даль, бодрили, несмотря на томность и степенность свою, парили где-то в закоулках души (в тот момент, собственно, и почувствовал я впервые за короткую свою жизнь, в тогдашние 20 лет моих, что есть она, есть душа у человека, и представляет она собой нечто осязаемое, придает как бы крылья и одаривает вдохновением, наливает легкостью неизбывной и радостью несказанной).

Свыше 50 лет силюсь вспомнить, как мы приземлились в Махачкале. Но помню – перед глазами в буквальном смысле стоит эта картина и в ушах не перестает звучать, – какими громовыми рукоплесканиями сопроводил салон и появившиеся полминуты спустя в проходе члены экипажа заключительный аккорд «Сейгяха», в первый и последний, наверное, раз за многовековую историю свою прозвучавшего над облаками, в поднебесье…

И помню еще, что, пока все пробирались к трапу, Гурбан Примов аккуратно, я бы сказал, с той заботливостью, с которой любящая мать пеленает после кормежки чадо любимое, уложил серебристоголосый тар свой в футляр, аккуратно защелкнул замок и только после этого встал с места и украдкой потянулся, разминая затекшие ноги-руки.

Сколько мы его не просили еще что-нибудь сыграть, вплоть до посадки в Москве, он был неумолим и категоричен. И только во Внуково уже, прежде чем сесть в подогнанную для него под крыло самолета «Победу», поймал взгляд Алпа Агамирова и извиняющимся тоном сказал ему, но и не только ему: «Место свободное только одно в машине…».

 

Несколько месяцев

одного года

и 4 минуты 15 лет спустя

 

– Я приехал в Баку учиться в 1964-м году, – говорит народный артист Рамиз Гулиев, – Гурбан даи Примов скончался в 65-м… То есть всего каких-нибудь 10 – 12 месяцев было отпущено провидением для нашего знакомства и, простите за высокий штиль, общения.

Но судьбе угодно было распорядиться таким образом, что успела свести их жизнь, и притом в той самой обители прекрасного, которая филармонией зовется и в творческой (и не только) биографии нескольких поколений азербайджанских музыкантов решающую роль сыграла.

– Это было одно из последних выступлений Гурбана даи, – вспоминает профессор Рамиз Гулиев. – Он чуточку задержался после концерта, а мы, завороженные его поистине одухотворенной игрой и блистательными на сцене пассажами, ждали возле гардероба, когда, наконец, он появится, чтобы выразить ему свое восхищение. Подошел Гурбан даи, однако, неожиданно, и я, случилось так, оказался ближе всех к нему. Естественно, помог одеться и, набравшись смелости, представился, сказал, что не перестаю восторгаться его игрой. «А-а, да, я что-то слышал о тебе, – отвечал он, и это было наивысшей для меня похвалой в то мгновенье. – Говорят, ты многое умеешь. Старайся, оглум (сынок – ред.), не выпускай тар из рук. И то уважение, которое ты сейчас мне оказал, вернется к тебе и окупится сторицей».

Банальные, согласен, слова, но так именно и случилось. Когда в 1980 году отмечалось 100-летие Гурбана Примова, Рамизу Гулиеву позвонил народный писатель Мирза Ибрагимов, который был женат на одной из дочерей великого тариста. И сказал так ласково, как мог говорить только он:

Рамиз, сынок, тебя все называют продолжателем школы незабвенного нашего Гурбана даи. И я хочу, чтобы ты сыграл на юбилее его на том таре, из которого он, лишь он один умел извлекать немыслимо чудодейственные звуки, волшебные и поистине божественные. Не побоишься?

– Конечно, я согласился! – восклицает не на шутку разволновавшийся даже сейчас, по прошествии трех десятков лет профессор тара Рамиз Гулиев. – Ведь это была великая честь и доверие великое было!..

И спустя 15 лет после того, как закрыл навечно очи свои чародей тара Гурбан Примов, его инструмент вновь ожил, вновь огласил концертный зал за душу берущими аккордами, сердце рвущими, заставляющими чувства человеческие трепетать, неистово биться, обливаться гордостью и радостью.

– Четыре минуты всего играл я на таре великого Гурбана даи, – так и не совладав с комом в горле, заключает свое повествование Рамиз Гулиев, – всего четыре недолгие минуты, мне, однако, показавшиеся долгими-предолгими годами… И я постарался в эти скоротечные минуты вложить все чувства, что переполняли меня в тот вечер. Не знаю уж, правильно ли я поступил, но две минуты – ровно половину отпущенного мне по программе времени – я играл, как Гурбан даи, во всяком случае, старался, как мог, подражать ему, его манере, хотя превосходно знаю, что она неподражаема, она – как неповторимый голос Бюль-бюля, как ноты Узеира бека, как требовательно доброжелательная улыбка Ниязи, а другие две минуты – как я сам.

От автора: мне потом, много позже рассказывали меломаны, знающие толк в «Сейгях», – это было великолепно!.. И такие слова говорили, такие слова – ни одна самая что ни на есть дружелюбная рецензия рядом не лежала. «Я даже повторять их не стану – так они пробивают сердце», – только и сказал мне Рамиз Гулиев, и я его постарался понять до конца, и он был мне благодарен, этот беспредельно скромный человек и профессионал высочайшей пробы, цену как хвалы, так и хулы изначально превосходно знающий и тонко чувствующий.

 

Акшин КЯЗИМЗАДЕ,

заслуженный журналист Азербайджана

Каспий.- 2010.- 27 ноября.- С.9.