И плут, и принц, обездоленных друг и главарь банды убийц

«Начинал я с небольшой роли , – вспоминал спустя годы сам Гасанага Турабов, – в каком-то проходном спектакле, ни названия сейчас не вспомню, ни автора. Но сразу понял, что это не мое амплуа».Высоченный, широкоплечий, но с какой-то по-птичьи несуразно небольшой головой, явно не соответствующей объему и охвату грудной клетки, он впечатления особого, ожидаемого, что ли, не производил. Хотя и стремился к этому откровенно – и походкой пружинистой, и взглядом под стать орлиному, и чуть таинственной, ближе к многозначительности, улыбкой.

Познакомились мы с ним в Москве, но он был не москвич, а калужанин, вернее, по собственным словам, – родом из Калуги, служил в разные годы по разным ведомствам в самых разных городах «необъятной Родины моей», как с особым, не русским пафосом пел чернокожий Поль Робсон, обладатель самого, наверное, звучного в мире и самого в то же время «неотесанного» баса, которому ни в одном, даже архизахудалом негритянском ансамбле не было места и все иные заслуги и достоинства которого сводились в те первые послевоенные годы к более чем активной роли в движении за мир во всем мире.

Как конкретного рода занятий Поля Робсона, так и точного имени этого парня никто не знал, хотя при не особо даже выраженном желании это можно было элементарно вычислить. То ли Виктором он звался, то ли Виталием, по отчеству его просто не величали, а уж фамилией и подавно не интересовались.

Насколько я понимаю, все его функции – специального представителя ВОКСа (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей – была такая хитрая, что называется, организация в СССР, достаточно мощная экономически, весьма полномочная общественно-политически и в значительной степени авторитетная в Кремле) при делегации, командированной в соответствии с планами ЦК КПСС из Баку в Голландию для проведения Дней Азербайджана, ежели выражаться сугубо официозным языком, сводились к тому, чтобы разъезжать по всей этой небольшой стране от границ с Бельгией до границ с Германией, слушать по вечерам песни в исполнении Зейнаб Ханларовой и Ислама Рзаева, романсы и арии Фидан Гасымовой, любоваться рослыми, большерукими солистами и миловидными солистками Ансамбля народного танца, а днем участвовать во встречах, дискуссиях и беседах деятелей нашего кино, театра, живописи в музеях, театрах, библиотеках.

Ну и, надо полагать, вменялось ему и оказывать при оперативной необходимости практическую помощь руководству делегации, если что-то не получалось так, как было задумано и предусмотрено загодя подписанными протоколами намерений и соглашениями о конкретности сотрудничества. Но Виктор, или Виталий, или как его там по батюшке, не выполнял в полном объеме ни того, ни другого, ни пятого с десятым. С раннего утра, едва за ноябрьским окном вступало в права свои зашторенные свинцовыми над Северным морем суровыми облаками скупое в этих широтах солнышко, он входил в кафе, где нам накрывали к завтраку.

О, этот вожделенный, никем еще, увы, не описанный как следует и никак, ничем не заменимый в Европе ли, в Америке, в Африке и Азии шведский стол! Тебя бы впору не по-скандинавски – рациональным шведским, а по-восточному щедрым как-нибудь поименовать и петь тебе осанну неустанно на всех тех языках, коими пользуются по белу свету гурманы!

Виктор, то бишь Виталий, а может, и иначе как-то нареченный при рождении или при исполнении партийных поручений, должностных функций либо служебных обязанностей, чувствовал себя возле этих богато накрытых всевозможными яствами и покрытых белоснежными скатертями столов аки рыба в воде, подобно соколу, узревшему с заоблачных высей жертву свою, чайкой, нацелившей клюв свой хищный на мелькнувшую в волнах рыбину. Он каким-то нелюдским нюхом осязал, где именно семга положена и где – свежие, только что с самолета Алжир – Ам-

стердам помидоры краснопузенькие горкой высятся, куда подали ветчинку с грудинкой и с какого конца подступиться надобно к омлету, красиво «инкрустированному» петрушечкой, болгарской брынзой и «начиненному» копченой дальневосточной горбушей.

И вы, конечно же, догадываетесь, что мимо тумбочки, на которой скромно пребывали в ожидании первых потребителей своих запотевшие за ночь в холодильнике бутылки, Виктор-Виталий спорым и скромным шагом не проходил. Что вы, что вы! Наоборот, он бодренько так притормаживал возле них, недрогнувшей дланью наливал себе 3-4 полурюмки-полуфужера, причем старался сегодня не повторяться во вчерашнем ассортименте, залпом, независимо от градусного содержания, при застывших как маска мускулах лица опорожнял их и лишь после этого начинал накладывать еду себе в тарелку, предварительно, разумеется, чисто по-русски довольно звучно крякнув и еле слышно опять же традиционно по-российски рыгнув.

Любопытная примечательность: минута в минуту, едва только наш московский (или все же калужский?) сопровождающий приступал к утренней трапезе, в кафе входил Гасанага Турабов, которого, полагаю, нет особой нужды подробно представлять вам, разве что двумя-тремя мазками. Да, тот самый народный артист, лауреат, премьер, если можно так выразиться по аналогии с примой, сцены в Аздраме и киноэкрана, исполнитель самых, наверное, престижных ролей – принца датского Гамлета, вольнодумствующего Кефли Искендера у Джалила Мамедгулузаде, Айдына по Джафару Джаббарлы, даже Владимира Ульянова-Ленина (об этой роли, однако, умолчим, и не потому, что слишком уж одиозна нынче сия историческая фигура – просто образ вождя революции, злейшего недруга императорской фамилии и всего не русского, в частности азербайджанского, готового при малейшем сопротивлении предать огню Баку, у Гасанага Турабова не мог, наверное, получиться честным до конца, чистым и правдивым).

– У него не патриотическое амплуа, – сказал однажды о нем в приватном разговоре Тофик Кязимов, которого я называю выдающимся режиссером и подлинным реформатором азербайджанского театра вовсе не потому, что был он мне двоюродным дядей. – Турабчику, – он так и только так именовал его, – чужды совершенно пафос и истерика на сцене, что, увы, присуще многим его партнерам, и никак из них не могу выбить эту дурь. Он не заламывает руки, изображая ужас и растерянность, и не закатывает глаза, играя недовольство и возмущение, – Тофик Кязимов был резок в выражениях, прямолинеен в суждениях и не скрывал этого.

Приоритетом в его, Гасанага Турабова, палитре было слово, была интонация, была минимальная, до полного почти отсутствия мимика, был роскошный тембр голоса вкупе с беспредельно скупым жестом, было то, что много позже московские и питерские рецензенты назовут психологизмом.

А я бы, пожалуй, выпуклей выразился и нелицеприятнее – он, Гасанага Турабов, не ором брал и не исступленной жестикуляцией, исстари считавшейся едва ли не главным оружием многих наших народных артистов и заслуженных, не позированием, которое нередко со сцены и на киноэкран перекочевывает даже по сей день, а тонким, искусным, не заметным постороннему глазу, но исключительно глубоким проникновением в образ, когда гнев и возмущение, радость и веселье выражаются то ли вовремя приподнятой бровью, то ли в раздумьях проведенным по подбородку пальцем, а чаще – одним-единственным словом, коротенькой фразой-репликой, в иной момент просто молчанием.

Я, по-моему, разок вспоминал вслух, как образно рассказывал народный артист Мовсум Санани, отец покойного друга моего, высокоталантливого журналиста Валида Санани, о тех днях, когда снимался он в кинофильме «Звезда» по Эм.Казакевичу в России. Если запамятовали, повторю в двух-трех словах:

– Я играл полковника Алиева, начштаба дивизии, готовящей прорыв фашистской обороны, и, насколько понял из сценария, это должен был быть человек импульсивный, всегда и весь в движении. На этих деталях и решил построить роль. Но после первого же дубля режиссер остановил съемку и тихонечко, однако весьма решительно предложил мне не размахивать руками, перестать вращать белками глаз (О, Мовсум Санани с его харизматическим обликом преотлично умел это делать!) и вообще умерить пыл. Что ж, пришлось повиноваться, но, конечно, с первого раза у меня ничего не получилось. Пятый дубль, восьмой, надцатый, пока режиссер с оператором не пришли в негодование и… Словом, они подозвали помрежа и что-то шепнули ему на ухо, после чего тот подошел ко мне, сдернул с моих плеч кавалерийскую бурку и, достав из сумки кожаный широкий ремень, его в армии комсоставским называли, крепко-накрепко привязал обе мои руки к туловищу, приговаривая: «Вот теперь попробуй пожестикулировать. Что, не получается? Зато все сделаешь так, как требует постановщик». И в результате с первой же попытки кадр был снят и целиком, без купюр вошел в картину.

Трудно сказать, сам Гасанага Турабов пришел к тому, что эмпирически, как выразились бы люди науки, удалось Мовсуму Санани, или кто-то на каком-то этапе его актерского становления дружески шепнул ему, но я лично не помню ни единой роли в его исполнении, где бы он размахивал руками, кривил бы лицо, гримасничая для усиления якобы впечатления у зрителей, варьировал бы интонациями, переходя дешевого ради эффекта с грудного голоса на завывающий, извините, или со спокойного на истеричный, срывающийся в деланной ярости.

– Начинал я с плута, – в порыве откровения говорил сам Гасанага Турабов, – в каком-то проходном спектакле, ни названия сейчас не вспомню, ни автора. Но сразу понял, что это не мое амплуа. Впрочем, должен искренне признать, что помогли мне, вчерашнему студенту театрального института, сориентироваться в этом непролазном лабиринте и незабвенный мой благодетель и главный учитель Тофик Кязимов, и отец родной. Вообще-то они были достаточно близко знакомы, и я далеко не уверен, что не сговорились выложить мне всю правду нелицеприятную о моем дебюте на сцене Аздрамы, но знали б вы, как я им обоим признателен!

Что уж таить, был момент, когда Гасанага Турабов, будто с цепи сорвавшись, швырнул на стол Тофику Кязимову заявление и ушел из Аздрамы: «Надоело все это, и вообще не моя эта участь – актером быть». И подался в Одесский институт инженеров морфлота, благо, в Баку был открыт филиал этого престижного вуза, приютивший всех, кто в той или иной степени был неравнодушен к морю, к простору волны, к соленому ветру.

Гасанага Турабов из таких и был. И учился, к тому же, успешно, о чем мне, помнится, начальник этого филиала Ю.Шошенков рассказывал (дело в том, что отец мой там курс электротехники читал, крайне важную для судоводителей дисциплину, и Ю.Шошенков означенный, оказавшийся в Баку без семьи и домашнего уюта, иной раз приходил к нам пообедать, и мы с ним общались по самым разным вопросам), и все складывалось таким образом, что по освоении им курса точных наук в лице Гасанага Турабова Каспийское пароходство получит неплохого, очень даже толкового корабельного инженера.

Но еще один поворот судьбы, и еще одна сногсшибательно неожиданная противоречивость. Гасанага Турабов опять подает заявление – только теперь это рапортом называется – на имя начальника института, забирает свои документы, не обращая ровным счетом никакого внимания на увещевания и заверения в несомненной собственной инженерной талантливости.

И возвращается в театр. И не в какой-нибудь третий или пятый, а в родной драматический. Покается всенародно и попросит прощения и заявит, что готов выходить даже в массовке, а если и роль дадут, то радость его будет поистине беспредельна.

– Я не пошутил, – скажет он, честно глядя в глаза Тофику Кязимову, – я был не прав. Кругом виноват, но больше это не повторится. Можете мне поверить… Если, разумеется, захотите…

На что Тофик Кязимов ответил, «что мне не шуты нужны, а отвечающие за свои слова и поступки серьезные актеры». И больше ни одной даже полукомедийного плана роли Гасанага Турабову не поручал. А только характерные, только, как говорится, психологически насыщенные и требующие не гротеска, а души.

Хотя должен признать, с чувством юмора у Гасанага Турабова все было более чем в порядке. Потрясающую, на мой взгляд, мизансцену он сымпровизировал в Амстердаме же, когда однажды, гуляя по городу, мы забрели с ним в какой-то салон. И это для меня было более чем странно, потому что Гасанага Турабов был весьма невзыскателен в гардеробе, его одежда была сильна поношенной, а с понятием «мода» не ассоциировалась вообще. Носил он один и тот же костюм и на работу, и в гости, и на правительственный прием, и пальтишко у него было, как бы это помягче сказать, не первой свежести и не последнего силуэта.

Но что меня еще больше поразило, сделав шаг-второй к вышедшей навстречу продавщице, он вдруг с самым серьезным видом обратился к ней по-английски: «Do you speak English?», а затем и по-французски: «Parlez-vous francais?». И когда она, явно ошарашенная этим хорошо поставленным голосом и проникновенным выражением лица, так не гармонирующим с маленькой засаленной кепчонкой где-то между макушкой и бровями, выбивающейся из-под пальто сорочкой без галстука, удивленно произнесла ответ: «Yes» и «Oui» соответственно, он вдруг озорно рассмеялся, обратив взор уже в мою, не менее удивленную сторону и, смеясь, промолвил по-азербайджански:

– А я вот не говорю ни по-английски, ни по-французски. Можешь, – это уже мне, – передать ей, а то, не дай Бог, испугается.

А в другой раз мы с ним в голландской же столице зашли в театр. Да-да, в фойе местного муниципального театра, и он попросил порасспрошать, что они ставят, чему отдают предпочтение – классике или современникам. А напоследок спросил сам, что из Шекспира тут играют. И был страшно неприятно расстроен, что ни Ромео с Джульеттой в Амстердаме не в почете, ни «12-я ночь», ни «Отелло».

Из последних сил молодящаяся дама в администраторской, с нескрываемым подозрением приглядывавшаяся к незнакомцам, не говорящим ни по-английски, ни по-нидерландски, поняла, разумеется, что речь идет о Шекспире, но не поняла, что общего у этого невыразительно одетого немолодого человека с великим уроженцем британского города Стратфорд-на-Эйвоне, и не сводила настороженных глаз с Гасанага Турабова. Он тоже понял ее, хотя ни словом с ней не перекинулся, а уходя, с угрюмым лицом предложил переводчику:

– Ты, парень, того, скажи этой страхолюдине, что мы-то Шекспира читали и перечитываем. А вот она, ее труппа? Сомневаюсь сильно… Не шекспировские у них лица какие-то.

Не могу утверждать, что случилось это в то же утро или на следующее, но могу побиться об заклад, что было уже после того, как между Виктором (а может, и Виталием) и Гасанага Турабовым состоялся разговор, который, собственно, побудил меня сесть за машинку.

Акшин КЯЗИМЗАДЕ

Каспий. – 2011. – 21 мая. – С. 8.