Трезвый взгляд на классическое наследие

Мухтар Кязымоглу: Не скажет ничего нового тот, кто присоединяется к любому мнению

СОБЕСЕДНИК

Наш сегодняшний собеседник - директор Института фольклора Национальной академии наук Азербайджана академик Мухтар Кязымоглу

- В статье под названием «Уроки патриотизма в книгах для чтения» вы пишете, что если ребенок задает вопрос, значит, он сомневается в прочитанном. Но ведь давно известно, что сомнение - верный путь к истине...

- Да, сомнение в чем-либо как отправная точка при поиске истины - тезис общеизвестный. Наш выдающийся наш поэт Гусейн Джавид писал, что сомнение - мать истины. Ребенок на уроке задает вопрос, просто чтобы узнать что-то неизвестное для себя, он не преследует цели выяснить истину. Что же до взрослых, то если ученый не относится с сомнением к исследуемой теме, то есть к ранее высказанным по данной проблеме точкам зрения, он не скажет нового слова в науке. Аналогичное правило распространяется и на литературу. Тот, кто присоединяется к любому мнению, ничего нового в нее не привнесет.

- Каково ваше мнение о нынешнем состоянии литературного процесса?

- Регулярно отслеживать литературный процесс не получается, но общая атмосфера мне известна. В современной литературе идет активный поиск стиля и формы, и это мне импонирует. Это касается и прозы, и поэзии, и драматургии. Наглядный пример - творчество Кямала Абдуллы, у которого в постмодернистских произведениях «Неоконченная рукопись», «Шпион» ряд образов наделен непривычным характером. Писатель выстраивает любопытный сюжет вокруг одного из эпизодических персонажей азербайджанского эпоса «Китаби деде Горгуд» и как бы адресует читателю собственный тезис: нельзя ни к чему подходить односторонне и никого возводить в ранг идола. Я считаю, что трезвый взгляд на классическое наследие - одна из позитивных особенностей современной литературы.

- В книге «Психологизм в современной азербайджанской прозе» вы говорите, что чувства и мысли, вызванные событиями, служат особым предметом для прозы.

- Да, чувства и мысли героя служат для психологической прозы предметом первостепенного внимания. Психологическая проза отличается от обычной тем, что отражает душевное состояние героя, через восприятие которого и описываются события. Чтобы лучше понять эту разницу, достаточно присмотреться к различным произведениям одного автора. Так, если сравнить повести Анара «Юбилей Данте» и «Передышка», то выясняется, что второй имеет больше психологический характер. Речь здесь идет о стилевых различиях. В «Юбилее Данте» рассуждения главного героя Кебирлинского автору не так уж интересны, куда важнее, с кем и о чем он говорит, куда идет, чем занимается.

Таким образом, Кебирлинский у Анара предстает как пример создания литературного образа на основе видимых постороннему взгляду действий, повседневного поведения. В повести же «Передышка» мы видим совершенно иной литературный прием: это произведение целиком построено на размышлениях главного героя - Фуада. Это человек, который постоянно занят, которому, как говорится, дыхнуть некогда - отсюда и название. Ему трудно выкроить время, чтобы покормить рыбок в аквариуме, навестить родителей. Величайшая его мечта - найти время для встречи с самим собой. Постепенно в нем происходит раздвоение, его начинают преследовать два голоса - его собственный и тех, с кем он общается. Фуад смотрит на себя глазами окружающих, а события сюжета доносятся до читателя посредством его внутренних монологов. Именно внутренние монологи выступают главной структурой повествования в этом произведении.

- Из вашей статьи «Гусейн Джавид и мифологическое мышление» можно заключить, что лучшие произведения - те, что связаны с мифологией, фольклором, вообще с прошлым…

- Чтобы выяснить причину этого, мы должны принимать в расчет условный, относительный характер различий между настоящим и прошлым, между современным и древним человеком. Если сегодня мировая литература, формируясь в различных странах, тем не менее выступает как единое целое, то и в древности мифология формировалась у различных народов как проявление единого мировоззрения. Не случайно различные школы фольклористики занимает один вопрос: откуда в фольклоре народов, нередко удаленных друг от друга на огромные расстояния, случаи удивительного сходства мотивов, персонажей?

Чем объяснить такую близость художественной фантазии? Ответы самые разные. Мифологическая школа объясняет указанные факты родством народов, миграционная школа - последствием кочевой жизни и военных походов. По мнению же представителей антропологической школы, схожесть в сюжетах фольклора народов, которые не связывают ни родство, ни культурные узы и которые понятия не имеют друг о друге, проистекает из наличия неких общих черт в психике людей. Согласно этой точке зрения, мифологическое мышление человека мало зависит от среды и места жительства. Иными словами, где бы ни жил человек и к какой бы расе ни принадлежал, он одинаково отражает в своем сознании и эмоциях события и явления окружающего мира.

В то же время миф, безусловно, служит притягательным материалом для письменной литературы, поэтому литературные произведения, как правило, содержат немало мифологических элементов. Особенно это касается романтического направления в художественной литературе, для которого характерно активное обращение к мистике, произведения его представителей нередко пестрят персонажами типа демонов, ангелов, духов, призраков. Это прием, посредством которого авторы стремятся живее и полнее донести душевное состояние реальных героев. Такого рода примеров немало в творчестве того же Гусейна Джавида. Мифологическая канва в произведениях многих современных авторов придает им особый колорит и специфику: таковы роман Юсифа Самедоглу «День казни» и повесть Мовлуда Сулейманлы «Сатана».

- В одной из своих статей вы отмечаете, что в детстве мать рассказывала вам сказки. Какова роль этого момента в том повышенном интересе к фольклору, который характерен для вашего литературного и научного творчества?

- Разумеется, не последняя. Детские сказки, безусловно, не прошли для меня бесследно, но я не стал бы сводить к ним влияние родителей. Не только в сказках, но и в обычном разговоре мать, отец, другие старшие употребляли сочный, живой язык. Истинную цену ему я понял много позже, когда приходилось иметь дело с книгами, написанными сухим, канцелярским языком. Известно, что в художественной литературе, особенно в повествовательных текстах, одной из трудных для изображения тем является как раз психологическое состояние персонажей. Я вспоминаю услышанные в разное время от матери лексические обороты, передающие недомогание, настроение, взятые из гущи живой народной речи. Поразительно, но в таких оборотах встречаются слова архаичные, присутствующие, к примеру, в средневековом азербайджанском эпосе «Китаби деде Горгуд», а в современном литературном языке уже не применяющиеся. Живой разговорный язык оказывает влияние на каждого пишущего человека, на всякого, кто имеет дело со словом.

- Какова наиболее проблемная, требующая повышенного внимания сфера в современной азербайджанской фольклористике?

- Фольклор - область весьма широкая. Это все, что относится к культуре, основанной на устной традиции. К сожалению, у нас слишком много тех, кто под фольклором понимает только устную народную литературу. В университете мы сдавали экзамен по книге «Устная народная литература», а после того как окончили университет, наш преподаватель переиздал этот учебник под названием «Азербайджанский фольклор». Изменилось только заглавие, содержание осталось прежним. Наш педагог не принял во внимание то, что устная народная литература - не фольклор, а один из его главных разделов наряду с такими, как народные танцы, народная музыка, медицина, ковроделие, кулинария, зодчество. Общим для всего этого является то, что они существуют в устной традиции и передаются из поколения в поколение. Только с учетом этого момента можно правильно понять суть фольклора. Если же говорить конкретно о народной литературе, то она неразрывно связана с устным декламированием. Любая сказка, песня, сказание вкупе с процессом исполнения - событие фольклора. Взятые же вне этого процесса, произведения народной литературы не образуют целостного фольклорного образа.

В свое время на съезде ашыгов профессор Бюльбюль ставил фольклористам в вину то обстоятельство, что стихи эпоса «Кероглу» издаются без учета ашыгских мелодий. И он был прав. При издании эпического произведения необходимо строго придерживаться музыкального контекста, с учетом того, под какую мелодию ашыг исполняет тот или иной стих. Песня-баяты также представляет собой жанр, требующий скрупулезного учета исполнительского контекста. Баяты исполняют на свадьбах и поминках, во время народных танцев «халай», «гулумей», «ахышта», при игре на тамбуре. Следовательно, указанный жанр следует изучать в контексте данных исполнительских стилей. Сегодня азербайджанской фольклористике остро необходимы исследования в данном русле.

- В статье «Комический герой: Молла Насреддин» вы говорите, что в произведениях выдающегося писателя-сатирика Джалила Мамедгулузаде образы простых людей представлены в приземленном свете, тогда как в «Хамсе» («Пятерица») Низами пастух, каменотес и землепашец наделены возвышенными, почти героическими чертами. С чем связана такая позиция автора?

- Дело в том, что Мамедгулузаде пришел в литературу как писатель-реалист, с собственной тематикой, стилем, со своими персонажами. Выражаясь словами Али Назима, «Джалил Мамедгулузаде въехал в священный храм литературы на осле дяди Мамедгусейна». За этой образной фразой кроется большая научная истина: Али Назим имел в виду, что Мамедгулузаде не интересуют героико-эпические образы типа Хосрова, Бахрама, Ширин, что его персонажи - выходцы из простонародья, как Новрузали или Зейнал.

Недаром великий азербайджанский сатирик писал в первом номере журнала «Молла Насреддин»: «С думой о вас явился я к вам, о мои братья мусульмане! С думой о тех, кому речь моя не по душе и кто под разными предлогами убегает от меня - погадать у гадалки, полюбоваться собачьими боями, послушать сказки дервиша, поспать в бане или заняться другими не менее важными делами. Но мудрецы изрекли: обращайся к тем, кто не внемлет тебе». В этом отрывке трудно не разобрать смех сквозь слезы: писателю больно, что его народ все еще не выбрался из трясины средневековых предрассудков и невежества и становится игрушкой в руках ловких пройдох типа неподражаемого шейха Насруллаха, облачающихся в тогу служителей религии.

- Можно ли назвать этот персонаж отрицательной заменой?

- Шейх Насруллах - не отрицательная замена. Отрицательная замена, как и положительная, - образ, связанный в фольклоре с мифом о близнецах. Шейха Насруллаха сложно анализировать с позиции мифологических братьев вместе с другим образом из трагикомедии «Мертвецы» - Искендером. Согласно мифологическим представлениям, между близнецами могут быть как любовь и симпатия, так и вражда и соперничество. В последнем случае близнецы превращаются в символ соответственно добра и зла. В азербайджанском фольклоре немало проявлений этого архаичного представления. Подобные элементы бросаются в глаза хотя бы в известном эпосе «Китаби деде Горгуд». Алп-Аруз вырастил молочными братьями Циклопа и Басата, чтобы последний, питаясь львиным молоком, стал богатырем, а это добавило бы силы всему огузскому народу. Но Циклоп не оправдал этих ожиданий и в конечном счете предстает в обличии не истинного, а ложного брата Басата. Дело не в том, что родители у них разные, а в том, что различна мифологическая семантика образов Циклопа и Басата: первый представляет силы зла, а второй - добра. Таким образом, Циклоп может быть не положительной, а отрицательной заменой Басата.

Среди всех характерных для отрицательного персонажа черт образу шейха Насруллаха безусловно присуща та, что он - носитель могущественных сил зла. При этом в отличие от того же Циклопа и других негативных персонажей «Китаби деде Горгуд», которые в конечном счете терпят поражение, Насруллах в финале фактически торжествует победу, ибо ему удается свести на нет влияние Искендера на односельчан и тем самым обречь его на одиночество. В заключительной сцене приоткрывается подлинное лицо Насруллаха, и Искендер со злой иронией клеймит «живых мертвецов», но это не дает ни малейшего основания для оптимизма, поскольку ничто не указывает на то, что после исчезновения мошенника Искендер найдет в себе силы противостоять губительной атмосфере невежества и мракобесия. Искендер - не Басат, это фигура трагическая, ибо он терпит поражение в мире, где правят бал исфаханские «шейхи», а любое проявление свободомыслия воспринимается как крамола. Заменители героя-неудачника, будь то положительные или отрицательные, не вписываются в модель мифа.

- В некоторых ваших книгах имеются рассуждения о потустороннем мире. Почему эта тема привлекает вас?

- Такого рода суждения коренятся в фольклоре, где тема потустороннего мира, наделяемого волшебными чертами и представляемого как источник сверхъестественной силы, занимает особое место. У Джалила Мамедгулузаде тема мертвецов перекликается с бытующей фольклорной традицией подшучивать над смертью, представлять ее и покойников в ироничном контексте. В знаменитой трагикомедии «Мертвецы» Мамедгулузаде представляет три категории образов мертвецов: те, что покоятся на кладбище, живые мертвецы, которые стали игрушкой в руках «шейха» Насруллаха, и Искендер, который с его образованностью и трезвым взглядом на жизнь ищет спасения от жуткого мира мракобесия на дне рюмки.

Образ мертвеца в пьесе помогает разоблачать хаджи гасанов, не останавливающихся перед тем, чтобы обездолить семью умершего, захватив ее имущество, лишенных самосознания и моральных принципов, и в силу этого причисляемых к категории «живых мертвецов». Но и Искендер, оказавшийся в этом мире и сам превратившись в мертвеца, в отличие от окружающих обладает интеллектом, совестью, способностью сознавать себя и мир, и - страдает. Понятно, что бессмысленно искать в этом образе атрофию сознания, свойственную другим. Но Искендер пассивен, ему трудно приписать какую-либо смелость, он неспособен достойно протестовать даже против поругания несовершеннолетней сестры. Подобно толстовскому Протасову, Искендер - живой труп, да он и сам признает это. Услышав, что Насруллах обещает оживлять покойников, Искендер говорит отцу: «Попроси-ка гостя вначале оживить меня, ибо я почти что труп...»

- Вам вообще присуще особое внимание к прозе и драматургии, в которой много мертвецов и умалишенных. Выходит, такие персонажи у Мамедгулузаде и Эльчина умнее, чем их собратья у Физули?

- Образы умалишенных у Мамедгулузаде и Эльчина ни в коем случае нельзя противопоставлять сумасшедшему у Физули. В сущности, образами сумасшедших, полоумных изобилует вся азербайджанская литература, начиная от классиков и до современных писателей, и все они в каком-то смысле друг на друга похожи. Всем им присуща типическая черта - несоответствие принятым нормам поведения. Домрул, Меджнун, Аббас, персонажи Эльчина вызывают интерес, поскольку они делают то, чего не делает никто другой. Изображая «ненормальные» поступки своего героя, автор получает удобную платформу, чтобы серьезно анализировать современное ему общество.

- Вы поставили в один ряд Домрула, персонажа народного эпоса, и Меджнуна из классической поэзии. Чем, на ваш взгляд, отличается гипербола в романтической литературе от гиперболы в устном народном творчестве?

- Главное отличие в стилистике. Каждый персонаж письменной литературы, носящий черты гиперболы или гротеска, представляет собой важный показатель стиля автора. В устной же народной литературе можно говорить не об индивидуальном, а об общем стиле, присущем данному фольклору, о традиционных формулах, клише, способах подачи и описания в том или ином жанре.

- В одной из статей вы отметили, что выбрали литературную стезю под влиянием вашего старшего брата, Акифа Иманлы, и его товарища, академика Исы Габиббейли. Как вы думаете, кто кого выбрал: вы - литературу или все же она - вас?

- Ну, с моей стороны было бы не совсем скромно заявлять, что литература выбрала меня. Видно, во мне жила определенная тяга к поэтическому слову, и в превращении этой тяги в серьезное стремление велика роль моего старшего брата и Исы Габиббейли. В 1960-е годы оба они были студентами факультета языка и литературы Нахчыванского филиала Азербайджанского государственного педагогического института. Время от времени наведывались в родное село Исы или приезжали к нам. Оба вели беседы о литературе, а я слушал.

До сих пор хорошо помню, с каким воодушевлением Иса тогда рассуждал о поэме Самеда Вургуна «Мугань», вдохновенно декламировал отрывки из нее. Я тогда учился, если не ошибаюсь, в шестом классе. Под влиянием Иса муаллима взял эту поэму из сельской библиотеки и прочел, выучив назубок посвященный Куре отрывок, который впервые услышал опять-таки от него. Между прочим, этот отрывок очень пригодился мне на приемном экзамене по литературе в университет в 1972 году, когда преподаватель Йолчу Пириев задал трудный вопрос по романам Сулеймана Рагимова. Я попросил задать дополнительный вопрос, и он спросил, могу ли я прочесть что-нибудь из Самеда Вургуна. Я сразу же без запинки продекламировал тот самый отрывок из «Мугани» и получил высокую оценку.

- В поздравительной статье член-корреспондента Национальной академии наук Кямрана Алиева к вашему 60-летию сказано, что вы могли бы стать поэтом, но не стали. Не смогли или не захотели?

- В статье Кямрана Алиева, с которым нас связывает 45-летняя дружба, приводится строфа из моего стихотворения «Романтика одной ночи», написанного на первом курсе университета. Хорошо помню, что я прочел его на одном собрании, и присутствовавший там Халил Рза горячо встретил этот опыт и очень хвалил, и даже, по его собственным словам, сделал в дневнике приблизительно такую запись: «Этим вечером Мухтар бек нас всех за пояс заткнул». Он сделал особый упор на том месте, где говорится так: я испил звезды из родника и соприкоснулся душой с небесами; привел примеры из Насими, Физули. Это далеко не единственный случай, когда мои стихи получали высокую оценку, а мои сокурсники даже декламировали их наизусть. Но все это вовсе не означает, что я - поэт. Подобно многим литераторам, я в молодости увлекался стихосложением, только и всего.

Беседовали Фарид ГУСЕЙН,

Айсу КЕРИМОВА

Каспiй.-2018.- 10 марта.- С.19;20.